Эрио
-Наемница! – Мадам округлила глаза, с детским восторгом глядя на Эрио – вот здорово! У нас в Доме как-то останавливалась наемница! С мечом, в броне, как её, кольчуга, да? Это было так мило! Она рассказывала так много интересного – о сражениях, о подвигах, о драконах и рыцарях! Мы все собирались и слушали её вечера напролет! Она так интересно рассказывала…Но потом она ушла. Но не хотела уходить, видит Гайя, хоть и гнала её страсть к приключениям…Ты, глядя на все это запустение и увядание даже представить не можешь, как тут было весело и ярко когда-то! Мы собирались в Янтарной Гостиной, все девушки Дома, и рассказывали, рассказывали! Сказки, сплетни, гадания – все эти милые пустяки! И горели свечи, и самое лучшее вино, и ночь казалась бесконечной! Ах, это было волшебство, тогда я не понимала, но сейчас…
Так было уютно, Марта играла на флейте, Хелена пела, а я сидела в их кругу, и ничего мне в мире было больше не нужно! Так грустно вспоминать это…И понимать, что никогда не повторится, не будет, не будет ничего подобного…Начались все эти проблемы, все рухнуло, превратилось в пыль…
Районет вздохнула, по щеке стекла одинокая слеза, но она быстро взяла себя в руки, и опять пришла в хорошее настроение.
-Все не могу поверить! Настоящая девушка! Аха-ха, я такая глупая, как будто бывают не настоящие! Просто мой уродливый сынок прогнал всех моих подруг, и я уже столько времени не видела… Я уже говорила об этом? Прости, все никак не приду в себя…Ри, душечка, ты просто… Прости, я тебя еще не утомила? Ты про чуму говорила? Ах, я слышала что то такое, Самаэль рассказывал…Про чуму, про войну, но он врет, я уверена! Он специально, что бы меня расстроить! Он постоянно лжет! Представляешь, привел однажды доктора! Толстый, глупый человечек в парике, с такими, знаешь, нелепыми очками, в них он был страшно похож на угрюмого старого филина… Все «дышите» «да не дышите», да «откройте рот», «да высуньте язык»! Невероятная вульгарность, мне было так стыдно, я же никогда в своей жизни не болела, представляешь! Но подруги мои ушли, ушли наши вечера, и на место них пришла старость, я старая, пусть внешне не похоже, но это не внешне, это в душе, понимаешь? У меня все болит! Голова, сердце постоянно, заходится как безумное, бессонница, а иногда наоборот, спишь целый день напролет, и то хочется есть, а то кусок в горло не лезет…Да, я старая больная старуха…Но не дура! Этот доктор, этот филин, сказал, что я абсолютно здорова! Но как, как он может знать? Я чувствую, что больна, а он врал, врал  потому, что мой сын ему заплатил! Он просто не хочет ухаживать за мной, вот и все! Ты не знаешь, Ри, как это тяжело – быть почти всегда одной! Постоянно видеть этого уродца, а он ведь не любит мня, все ждет, пока я наконец умру! Запер меня в этой комнате, бросил, совсем одну, превратил мой Дом в бандитский вертеп! Водит сюда веских мерзавцев, они шепчутся, я слышу, как они строят планы, и все ждут, ждут, пока я умру… Мне страшно, я боюсь темноты, шорохов, и я боюсь не проснутся однажды…
Смахнув еще одну слезу, Мадам горько усмехнулась.
-Но ты не поймешь, ты еще девочка, у тебя все впереди…Но и к тебе придет старость, ах, она приходит незаметно, когда уходят другие, её не ждешь, и не веришь, что все может кончится вот так внезапно, просто просыпаешься, и понимаешь, что ты старость – вот она,  и ты старая, старая и ненужная…Прости.  Прости, что я об этом говорю, но некому ведь больше, некому поплакаться – Самаэль всех убрал, он их всех ненавидел – моих подруг, друзей, он выжидал, пока я не смогу помешать ему…Он ненавидит весь мир, знаешь ли, а меня – больше всех. Он любит только одиночество, а я не терплю его! О, мой сын – страшный человек. Он и тебя прогонит, но прошу, не уходи, не бросай меня, девочка моя…
Поли всхрапнул, и разлепил глаза. Пока леди Районет говорила, офицер уселся в уголке и убаюкивая младенца  задремал сам.
-А это твой парень? И ребеночек…Такой красивый? Ах, ты такая счастливая! Я уверена, он будет любить тебя, как никогда не любил меня мой сын!
Улыбнувшись, пожилая женщина взяла ладошку Эрио в свои  холодные ладони и печально улыбнулась.

Волки и прочее
«Камо грядеши, человек?»
Серенький даже не попытался увернутся. Закрыл разбитое лицо руками, между пальцами потекла кровь, но не звука. Даже убегать не стал, надо сказать, даже наоборот, рванулся вперед, нагнув голову, словно бык на бойне, устал он от страха и ненависти, недоверия и презрения. Вытянул тощую шею, всю в багровых пятнышках то ли грязи, то ли крови засохшей, на мол, бей, еще, если хочешь! Ты то хоть, бьешь, а другие только плюют, или камнями, издалека, только и могут что камнями из-за угла, или, вот, шариками стальным с крыши…
Лицо все в крови, а в глазах, полуприкрытых серыми веками, от страха ли, от боли, столько… И упрек, и понимание, и обида и вопросы, на которые он и сам то знает ответы, но все равно безмолвно задавать решается.  За что? За то что джаккайку маленькую, и правда грубую невоспитанную соплячку «грубой» назвал? А может потому, что сам то ты, наемник, слабый, слабый и глупый, и из слабости своей безоружного, того, кто слабее тебя кулаком по ране, которая и так кровоточит, не в силах ошибки свои признать и принять… И от понимания этого – нет особого то осуждения, все мы люди, все со своими слабостями, вот на слабейших то и срываем злость и беспомощность свою , ну так что, легче то стало? И видно вдруг стало, под серостью всей, в которою он укутался, что монашек этот, может, и Волка моложе. Но серый весь, посерел и снаружи  и в душе, привык быть серым, незаметным, привык к злобе, вот и не пытается уже бежать, или объяснять что-то, возмущаться, когда в конце разговора вот так вот, ни за что кулаком по морде. И есть что сказать, и может научить чему-то, и рассказать хочется – не так мол, неправильно, но зачем? Еще один тумак получишь, да и только.
Э, пока стоял, да ждал очередного удара, – пошел наемник себе дальше, слабого побив, нервы успокоив, а так то, и неплохо. Гайя говорит «Помоги ближнему своему», и если вся помощь – быть тем, кого для успокоения кулачком попотчевали - ну и свет с тобой, чем помог, тем помог.
«Камо грядеши, человек?»
А он  и сам не знает, замкнулся на том, какой глупый и несчастных, а в душе – подленькое такое чувство – «ну я плохой, а все остальные – еще хуже, не я плох – мир таков» тем и доволен. И не так плохо то, идти, не тяжело уже, после выпитого то из фляжки, вполне хорошо идти, а что до того, что в благодарность за это кулаком по морде – ну так чего думать об этом, мы же наемники, по трупам шагать, назад не оглядываться, кто не спрятался – я не виноват.
Ну и шел себе, шел между слепых окон домов, мимо дряхлых стен, шел так, что и не заметил того, другого, которого уже в канаву спихнули, нечего посреди улицы без штанов то лежать, проход загораживать. А если б наткнулся, глядишь, и за задумался бы о чем-то, понял бы чего, открылись бы истины какие то неприглядные. Увидел бы нос, уши, на месте которых – кровавые дырки, крысы поработали, увидел бы, да и залетела какая мысль, в самоуверенную голову, необычная мысль, не свойственная. А скорее всего – нет, не залетела бы. Когда убеждаешь себя, что прав даже тогда, когда не прав, когда отделываешься упреками себе самому, для успокоения остатков того, что когда то, может и было совестью, какие уж тут новые мысли?
Так и вышел на площадь, где серый храм, ну а что до храмов наемникам, до месс, у них больше одной мысли в голове не задерживается никогда, все проходящее. Вот надо найти кого-то, а зачем, опять выдумал себе, и доволен, цель, дескать, нашел, и можно идти и бить всех, раз уж цель то есть.
Перед храмом – людишки стоят, сразу видно, маленькие, местные, кому какое дело до них, уж такому то большому наемнику точно до них дела нет. Ну, стоят себе, шипя от недовольство своего, мелкого, куда им, с их проблемами до одиноких волков.
И шел, шел себе мимо, а те шипят, недовольство свое выражая, на наемника – ноль внимания, окружили девчонку замарашку у ворот храма, и пинки да тычки, ну, сразу видно, все люди братья, все свое негодование одинаково вымещают. А девчонка – что тот монах, ни плачет уже, не кричит, зачем кричать, кого звать, только разозлишь больше. Даже улыбаться разбитыми губами пытается, может трехнулась от побоев то, а может, видит иль знает чего, что они не знают и от этого тем еще обиднее, чего ж ты лыбишся то, ведьма, чего ж ты знаешь то такого, а может над нами лыбишся, над честными горожанами? Жители и правда честные, чистенькие – хоть обноски и ветхие,  но грязи нет, ктож в грязном то на мессу ходит? Грязь всю смыли, а ту грязь, что внутри, ну, её не видно же.
-Сама, сука, веры не маешь, и ребенка погубить захотела? – тощий какой-то, недокормленный, как и все, впрочем, но глаза горят, от истинного, ишь ты, негодования. И кулаком острым тык в зубы, тык – ну прям как Волк недавно тому самому монаху, чтоб получше то доходило.
-Наплевать тебе, дрянь, на дитя, как тебя свет носит! – и волосы на руку накручивает, с удовольствием, аж дрожит весь, и хрясть лбом об ступеньку крыльца храмового.
-Целуй святые камни, да проси Гайю о прощении, хоть и не видать тебе его, ведьма клятая!
А те что вокруг ворчат одобрительно, так и надо, ведьмам этими,  развелось их, маловерных, ни стыда, ни совести…
«Камо грядеши, человек?»

Оки и всякое
А что мышь? А мышь, она на то и мышь, мышиные её дела котам ни в жисть не понять. Главное, кусала еще, будто чего сказать хотела, будто проблемы у неё, мыши, смешно сказать. Какие у мыши проблемы? Пожрать да поспать, не то что у демонов, которым и с ненавистью и с обманом, и с предательством сталкиваться приходится…
Повела, значит, на кухню, а куда еще мышам, только на кухни. Где огрызки, корки всякие. Пробежала мимо трупа, а что за труп? А, демоница эта, как там её…Да не все ли равно, уж о ней то думать, о жертвой, лишнее расстройство. Распоследнее дело. О живых думать надо, какие они все плохие, и как не уважают, да, никак не уважают могучих воинов, выходцев  из племен с забавными названиями…
Подбежала к двери, а что за дверь? В кладовку небось, давай мол, открой, мяса, копченого , да сыру, обещал, же, э? Да только, дверь и не в кладовку вовсе, а куда? На улицу, вероятно. Потому что за окошком свет луны, непрозрачно так намекает, что есть мир, довольно большой, где много еще бед и мучений, открой дверцу, и иди. А мыши там что делать, из коронных то её владений на улицу? А может, его гонит? Из дома то, навел беспорядку, демон, вот и выметайся теперь…Нет? Села перед дверью, ждет, сама то открыть не может. И никаких тебе таинственных тайн, на кухне этой, только труп всеми забытый и дверь, выпускай, и все тут. Села мышь, перед дверью, и ждет, хвостом дергает, нервничает опять же, хочет то ли сама свалить, то ли чтоб Оки свалил. И все тут. Никаких подвохов.